Ошибка Наполеона

«Страшное впечатление, — по словам очевидца-офицера, — представляло по окончании боя поле Бородинского сражения при полном почти отсутствии санитарной службы и деятельности. Все селения и жилые помещения вблизи Московской дороги были битком набиты ранеными обеих сторон в самом беспомощном положении. Селения погибали от непрестанных, хронических пожаров, свирепствовавших в районе расположения и движений французской армии. Те из раненых, которым удалось спастись от огня, ползали тысячами у большой дороги, ища средств продолжать свое жалкое существование».

Картина действительно была ужасающей. Много написано о Бородинской битве – и очень мало об ее «ближайших» последствиях. А между тем, в избах окрестных деревень сгорело живьем множество брошенных на произвол судьбы раненых русских и французских военных. Последним вообще пришлось несладко: вооруженные крестьяне хладнокровно добивали раненых и просто отставших от своих частей «хранцузов».

Конечно, виновных немедленно приканчивали без всякого суда. Но ожесточение в народе росло не по дням, а по часам, и фельдмаршал Кутузов должен был с этим, так или иначе, считаться. Поэтому не сразу решился заявить о сдаче Москвы: предсказать последствия такого заявления не мог никто. Так что Кутузов делал все возможное, чтобы создать видимость неизбежной битвы за Москву. Он даже издал приказ, в котором «Милорадовичу представляется почтить древнюю столицу видом сражения под стенами ее», причем там же говорилось, что Москву придется сдать. Современники ровно ничего не могли понять в этом полнейшем противоречии между словами и поступками фельдмаршала после Бородина.

Но вот уже русская армия, то есть то, что от нее осталось после Бородина, стала подходить почти вплотную к Москве. Следовало немедленно и окончательно высказать громогласно, что Москва будет отдана Наполеону без новой битвы, но Кутузов прекрасно понимал, что никто его в этом намерении не поддержит, что патриотические соображения однозначно перевесят здравый смысл и логику ведения боевых действий.

13 сентября 1812 г. в деревне Фили собрался легендарный Совет. Протокола не велось, совещание продолжалось всего лишь один час. Кутузову приписывается фраза:

«Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия».

Документального подтверждения этой фразе нет. Но сохранилось письмо графа Воронцова (участвовавшего в Бородинском сражении и раненым в нем) его отцу – дипломату в Англии:

«Бородинский день не был решительным ни для той, ни для другой армии. Потери должны быть одинаковы с обеих сторон. И потеря русской армии чувствительна, вследствие количества офицеров, выбывших из строя, что необходимо влечет за собою дезорганизацию полков… Остерман спросил Беннигсена, ручается ли он за успех в случае новой битвы под Москвой, на что Беннигсен ответил, что, не будучи сумасшедшим, нельзя на такой вопрос ответить утвердительно. Фельдмаршал сказал: «Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на провидение, ибо это спасет армию. Наполеон — как бурный поток, который мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет». Затем он встал и объявил: «Я приказываю отступление властью, данной мне государем и отечеством», — и вышел вон из избы, он был подавлен тем, что только что сделал, — это было ясно всем, наблюдавшим его… В остальные часы этого дня, после совещания, фельдмаршал ни с кем не говорил, не спал ноч,ь и слышали, что он плачет…»

Но никто даже из не любивших его не приписывал потрясенное состояние Кутузова мотивам личной боязни или личного стыда. Все его дальнейшее поведение показало, что он делал то, что считал нужным, действовал гораздо самостоятельнее, чем когда-либо в жизни, и меньше всего боялся раздражать царя. Окружающие объясняли его ночные слезы болью за Москву и страхом за Россию, потому что на одно его высказывание, что потеря Москвы не есть еще потеря России, его свита вспоминала несколько его прежних утверждений, что гибель Москвы равносильна гибели России.

Рядовое офицерство и солдаты были совсем сбиты с толку всеми этими категорическими заявлениями главнокомандующего о том, что Москва ни за что не будет сдана, и внезапным результатом военного совета в Филях.

«Уныние было повсеместное, — писал очевидец. - Я помню, когда адъютант мой Линдель привез приказ о сдаче Москвы, все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления, или лучше, уступления Москвы. Мой генерал Бороздин решительно почел приказ сей изменническим и не трогался с места до тех пор, пока не приехал на смену его генерал Дохтуров. С рассветом мы были уже в Москве. Жители ее, не зная еще вполне своего бедствия, встречали нас как избавителей, но, узнавши, хлынули за нами целою Москвою! Это уже был не ход армии, а перемещение целых народов с одного конца света на другой…»

Авангард русской армии 12 сентября остановился у Поклонной горы, в двух верстах от Дорогомиловской заставы, откуда непрерывным потоком тянулись экипажи и обозы и шли тысячи и тысячи жителей, покидавшие город.

Но Кутузов уже твердо решил отступать – и не к Твери, чтобы предотвратить поход Наполеона на Санкт-Петербург, и не к Владимиру, а по старой Калужской дороге. Русским войскам было приказано пройти улицами Москвы и выйти через Коломенскую заставу. И с раннего утра 14 сентября армия непрерывным маршем проходила через столицу.

Испуганное, растерянное, молчаливое население, точнее, те, кто не мог или еще не успел выехать, толпились по краям улиц и площадей и смотрели на уходящее войско. Солдаты шли угрюмо, не разговаривая, глядя в землю. Очевидцы говорили, что некоторые в рядах плакали.

Первые части отступающей русской армии еще только подходили к Коломенской заставе, когда командовавший арьергардом генерал Милорадович получил известие, что французская кавалерия вступает в Москву через Дорогомиловскую заставу.

Он смог на четыре часа задержать кавалерию Мюрата в семи верстах от Москвы, что дало возможность многим тысячам жителей покинуть город, но не спасло ни арсенала, где прекрасные новые ружья достались неприятелю, ни магазинов и складов хлеба, сукон и всякого казенного для армии довольствия.

Массовое бегство из Москвы шло уже несколько дней подряд. Толпы народа, растерянные, потрясенные идущей на них грозой, теснились целыми днями на улицах. Одни считали, что Москва погибла, другие верили до последней минуты, что будет еще одно сражение под стенами Москвы.

Десятки тысяч людей бежали из города, окружая армию, опережая армию, разливаясь людскими реками по всем дорогам, идя и без дороги, прямиком по пашне. Вот что творилось утром 20 сентября в нескольких верстах от Рязани:

«Только мы выехали на равнину, то представилось нам зрелище единственное и жалостное: как только мог досягать взор, вся Московская дорога покрыта была в несколько рядов разными экипажами и пешими, бегущими из несчастной столицы жителями; одни других выпереживали и спешили, гонимые страхом, в каретах, колясках, дрожках и телегах, наскоро, кто в чем мог и успел, с глазами заплаканными и пыльными лицами, окладенные детьми различных возрастов. А и того жалостнее: хорошо одетые мужчины и женщины брели пешне, таща за собой детей своих и бедный запас пропитания: мать вела взрослых, а отец в тележке или за плечами тащил тех, которые еще не могли ходить, всяк вышел наскоро, не приготовясь, быв застигнут нечаянно, и брели без цели и большей частью без денег и без хлеба. Смотря на эту картину бедствия, невозможно было удержаться от слез. Гул от множества едущих и идущих был слышен весьма издалека и, сливаясь в воздухе, казался каким-то стоном, потрясающим душу... А по другим трактам — Владимирскому, Нижегородскому и Ярославскому — было то же, если не более...».

В это время верхом, в сопровождении свиты, Наполеон медленно ехал к Поклонной горе. Ему перевели это название, и он счел его добрым предзнаменованием. В два часа дня император въехал на Поклонную гору, и его взгляду сразу открылась потрясающая панорама Москвы. Яркое солнце заливало сверкавший бесчисленными золочеными куполами город. Шедшая за свитой старая гвардия, забыв дисциплину, тесня и ломая ряды, сгущалась на горе, и тысячи голосов кричали: «Москва! Москва! Да здравствует император!» Въехав на холм, Наполеон остановился и, не скрывая восторга, воскликнул тоже: «Москва!»