Олег Табаков: «Театры рождает время»

— Иными словами, есть какой-то опыт, и поэтому вы сравниваете происходящее в нашей стране сейчас с событиями тридцатилетней давности?

— Я бы очень осторожно проводил подобные параллели. История не любит прямых линий, за желание все «параллелить», все сравнивать она мстит, и мстит жестоко. Что-то, конечно, похоже, но что-то сегодня совсем не так. Тогда многое происходило снизу, шло непосредственно от людей. Поэтому и ошибки были чаще, и недоделанным осталось многое. Сегодня же инициатива революционных преобразований идет от партии, от ее руководства. Нынешний состав ЦК, избранный на съезде, сумел проанализировать обстановку и предложил людям, всему обществу продуманную программу перемен. Упрощая, скажу, что в 1956 году нам открыто назвали ошибки прошедшего периода и каждый на своем участке искал пути их устранения, искал, как жить иначе. Сегодня, в 1987-м, нужды нет нам рассказывать, ЧТО было не так. Это ведь слишком очевидно для всех. Поэтому перед нами поставлена конкретная программа перемен, пытающаяся ответить на вопросы: КАК И ВО ИМЯ ЧЕГО. Вот в чем видятся коренные отличия.

— И все-таки почему сегодня вы, ваше поколение, живете быстрее, чем молодежь? Ведь вы именно это имеете в виду, говоря, что на ваших плечах самая тяжкая ноша?

— Несомненно. Только уж на прямой вопрос и отвечу прямо. Буду говорить, что думаю, не взыщите. Молодежь в большинстве своем аполитична, для нее не так важно то, что их жизни, сегодняшнего существования каждого непосредственно не касается. Сказываются начетничество и пассивность, уравниловка и бездушие школьного образования. Из среднего оно у нас незаметно для глаз превратилось в среднестатистическое. Те, кому сегодня 20 – 30 лет, вполне сформировались как личности е семидесятые годы. Честолюбие есть, кому-то природой отпущен талант, божий дар, как в старину говорили. А вот желания брать на себя ответственность, не вершить судьбами (властолюбцев всегда хватало, во все времена), а отвечать за боль других – всего этого катастрофически не хватает.

Львиная доля вины на комсомоле. На профанаторах с ленинским профилем на фоне знамени на лацканах, на тех, кто в кабинетах, в машинах и в телефонах «через секретаря», в приемных днях, в согласованиях и канцелярских игрушках завяз с младых ногтей. Они сначала изуродовали себя, выбросили души свои на помойку, как хлам, а потом исковеркали младших, обманули тех,

кого им доверили. У нас, конечно, великие ряды Ленинского комсомола, и это хорошо. Но стройны ли, едины ли они, эти ряды? Вот о чем я бы советовал задуматься перед грядущим XX съездом комсомола.

И с нас я ответственности не снимаю. Они, не боюсь повторить, стали такими, какими мы позволили им стать. Значит, проглядели. Значит, не сумели вдохнуть в их души то, что для нашего поколения было не фетишем, не громким словом, а смыслом существования, принципом. А кто-то и самим этим принципам тихонько изменил. Ничего, как учил Ленин, нет страшнее поправевших левых. Чего же нам было хотеть, если кое-где именно такого сорта ренегаты были у нас допущены до власти над умами и душами.

При всем том я и многое замечательное в нынешней молодежи вижу. Мечтаю, правда, чтобы принципиальность была не липовой, для показа, чтобы деловитость проявлялась не так демонстративно. Мне уже приходилось писать и говорить об этом: нас разъедает тройная мораль. То есть мораль «для внутреннего пользования», служебная мораль (для школы, для института ли, для учреждения или предприятия, где трудишься) и, наконец, мораль для себя самого, для общения-с близкими тебе людьми.

Страшновато, знаете ли... Много верных слов мы говорили о том, что теряется прямое человеческое общение, что мы отгородились друг от друга стенами отдельных квартир. Вот в этих квартирах и выросли новые поколения – и не одно, а два-три по меньшей мере. А я помню, что мои сверстники, сам я родом именно из коммуналок. Конечно, не все этим определяется или не только этим, но ведь общественное сознание воспитывается с раннего детства – в обществе. Его в четырех стенах взять неоткуда. Оно туда никаким ветром не заносится.

Вы, возможно, удивитесь, но я очень обрадовался, что в каком-то доме молодые семьи, оказавшись соседями по этажу, взяли и сделали из трех своих отдельных квартир... одну коммунальную. Детей воспитывают вместе, телевизор смотрят миром, хозяйничают сообща. Где-то писалось об этом. Рецепт, как говорится, не для всех, но мне понравилось.

— А своих учеников поселили бы вы «всем миром» в одном доме?

— Что значит «поселил бы»? Они ведь люди взрослые, я за них ответить не могу. Хотел бы я, чтобы их давние товарищеские отношения не переросли в чисто служебные, партнерские? Безусловно. Хотел бы, чтобы, как когда-то мхатовцы, как потом и мы в «Современнике», жили вместе? Наверное, это ведь тоже сближает. Первый шаг мы сделали. У нас три семьи, шесть человек, живут в одной большой квартире – в общежитии театра-студии. Пока что ладят, довольны даже, что жилье получили не порознь. А идея это хорошая. Надо бы подумать... Почему бы и нет? Но не сейчас, наверное, сейчас и без того хлопот...

— Может быть, теперь, раз уж к слову пришлось, несколько слов об этих хлопотах? Вы ведь остались в том же подвальчике на Чаплыгина?..

— Ой, нет! На Чаплыгина, но не в том же и не в подвальчике. Нам с благословения Бауманского райисполкома и исполкома Моссовета ссудили весь первый этаж над подвалом, еще один соседний подвал, квартиру над тем подвалом да в придачу еще противоположное крыло дома, весь первый этаж грозятся отдать.

Талантливый архитектор Сергей Куцевалов (он учится сейчас на постановочном факультете Школы-студии МХАТа и успел окончить архитектурный факультет в Воронеже) вместе с нашим главным художником Александром Боровским придумал необычное сценическое пространство. Между первым этажом и подвалом, где размещалась студия раньше, прорубили «окно» в потолке (строители называют это «стакан»), и над сценой образовалась коробка высотой в восемь метров. Там и осветительная аппаратура, и акустика улучшилась за счет этого, и воздуха стало больше.

На первом этаже построили кассовый зал, гардероб, небольшой буфет оборудовали для зрителей. В фойе и коридорах – паркет, в вестибюле и на лестнице – мрамор. В общем, богато стало, как говаривала моя бабушка.

Удлинилась сцена, расширились постановочные возможности, у актеров и обслуживающего персонала (а нас теперь будет около семидесяти человек) есть минимум удобств для работы. Точнее будет сказать, для них сделано максимум возможного в наших странных подвально-цокольных условиях. Все это было сделано в рекордно короткие сроки усилиями руководства Главного управления культуры и нашего Бауманского района, который нас и в трудные дни, и в праздники всегда пестовал и поддерживал.

Предлагали ведь и клубные площадки, другие варианты были, но за дворик на Чаплыгина я держусь, как за талисман. Кажется, что потеряем мы что-то хрупкое и дорогое, если уйдем из этого дома, где все началось в первый раз: и первые репетиции спектаклей, и первые аплодисменты в жизни моих учеников. Здесь же мы пережили и шесть лет – с 1980-го, когда театр не открыли, до 1986-го, когда он был оформлен организационно.

— Что-то изменилось внутри, в коллективе со времени его «крещения»?

— По-моему, мало что. Мы даже говорили как-то: вот ведь и на репетиции ходим каждый день, как прежде, и люди, которые были здесь все это время, в основном остались... Но за работу здесь они стали получать зарплату, перестали «отрабатывать» эти деньги в других театрах, делить себя между службой там и работой здесь. А вообще-то рано еще судить обо всем этом. Посмотрим, нужно хотя бы годик прожить...