Молчун Косожкин

Александр Плетнев| опубликовано в номере №1178, июнь 1976
  • В закладки
  • Вставить в блог

– Отругал меня сегодня. Спит, а я караулю, чтоб на смену не проспал, и сама задремала...

А вся «ругань» в погукивании да: «Ты это...»

Лет десять назад Феде в шахте переломило руку. Страшно переломило: разорвало мышцы, оголило кость. Багин вел его до подземного медпункта, уговаривал:

– Потерпи, Федя. Сейчас укол – и все... потерпи.

Федя нес здоровой рукой искалеченную, молчал, и лицо его ничего не выражало, только гуще обычного покрылось потом. В медпункте врач «Скорой помощи», молодой усатенький парень, залил чем-то рану и стал выковыривать из нее осколки угля. Федя глядел, как роется врач в его ране, а тот просил:

– Ты отвернись, чего тут интересного. Больно? Федя молчал.

И тут не выдержал Багин.

– Что ж ты делаешь, хрен моржовый! Укол пожалел, а долбишься, как дятел. Человек криком кричит, а он!..

– Терпит же... – растерялся врач. – А морфий в больнице. – И, торопясь, стал накладывать шину, а Федя повалился в обмороке.

– В забой бы тебя к нему! Он бы из тебя сделал человека! – рвался голос Багина на слезу. – Ты бы чуял болячки!

Федя погружался в речку, как в теплую ванну, хотя ледяные струи пронизывали до костей. Он поплыл к другому берегу, с наслаждением приглатывая, остужая себя еще изнутри. Коснувшись рукой дна, повернул и увидел под кленом женщину в белом халате. Федя вышел на песок и не знал, что делать, – женщина, поджав под себя ноги, сидела на его одеяле и улыбалась ему нетерпеливо как-то и просветленно.

– Ну иди же, Феденька, поздороваемся.

Федя узнал забытый голос, а лица не узнал, и ему сделалось так холодно, будто внутри у него был лед. Он попятился в воду, ощутил ступнями, что отмерзают, и подумал со страхом: как это мог только что весь быть в воде? И он пошел под клен, одно только соображая: нужно взять одежду и как-то одеться. То, о чем он мечтал пятнадцать лет – увидеть когда-нибудь Тамару, – произошло до противности не к месту. Было ему невыносимо стыдно стоять перед ней голым, в прилипших к телу сатиновых трусах. Немея от холода, он взял одежду, искоса увидел плечо Тамары, раковинку уха, и стало ему восторженно-страшно, потому что все это было похоже на сон, как и много раз и в самом деле, когда видел Тамару во сне, – страшно и радостно до озноба. Он оделся за кустом ивняка и долго стоял, думал, что сейчас выйдет под клен, а там никого не будет. Вышел и обрадовался: Тамара сидела, не исчезла, ждала его, глядела строго, без улыбки. Федя все это увидел коротко, одним – исподлобья – взглядом и спохватился: что это он поверил в голос, ведь лицо-то не ее? Сел поодаль, стал глядеть на реку.

– А я знала, что к сыновьям приедешь, – сказала, и Федя едва удержался, чтобы себя не выдать, – столько лет держал в памяти этот голос, а в последние годы не смог удержать, и ему было плохо жить с безголосой Тамарой в памяти.

– Я медсестрой тут работаю, а живу рядом, в поселке. Ты чего, посмотреть на меня не хочешь?

Федя не знал, что говорить, – слова-то и так в нем, как уголь в целике, а теперь и вовсе грудь будто цементом стянуло. Ему хотелось, чтоб Тамара ушла, и хотелось заплакать.

– В списки гляжу – Косожкины. Увидала их, боже мой! Ты и ты. Расспрашиваю о тебе... Да где! Слова не вытянешь – оба в тебя. И такие хорошенькие, здоровые ребята. Рядом, считай, жили, а столько лет...

Потом она долго молчала и рассматривала Федю. Он чувствовал, что Тамара его рассматривает и ждет, когда он заговорит, и думал о том, что сейчас он уйдет и не встретит ее уже до самой смерти. Река мягко разговаривала, шуршала осока, заря взнялась высоко и весело, и Феде хотелось запомнить эти звуки, зарю – запомнить, как когда-то давно-давно запомнил холодный, ветреный октябрьский исход дня в пришахтовом сквере, гремящий шум тополей, никак не хотевших раздеваться перед зимой, и рядом с собой Тамару, и ветер между ними, тугой, как стену, и боль, – у него тогда после драки с Гореевым болело не лицо, а где-то в груди и около горла...

А сейчас он услышал шорох Тамариного халата, мягкие шаги. Она села совсем рядом, тронула за руку.

– Феденька, неужели... все так же? Я вот... У меня... – замялась. – Неужели ты совсем не изменился?

  • В закладки
  • Вставить в блог
Представьтесь Facebook Google Twitter или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.

В 4-м номере читайте о знаменитом иконописце Андрее Рублеве, о творчестве одного из наших режиссеров-фронтовиков Григория Чухрая, о выдающемся писателе Жюле Верне, о жизни и творчестве выдающейся советской российской балерины Марии Семеновой, о трагической судьбе художника Михаила Соколова, создававшего свои произведения в сталинском лагере, о нашем гениальном ученом-практике Сергее Павловиче Корллеве, окончание детектива Наталии Солдатовой «Дурочка из переулочка» и многое другое.



Виджет Архива Смены

в этом номере

Было на Запсибе

Документальная повесть