Лазоревый отблеск былого

Вот она, колыбель пушкинской поэзии! И далек еще отсюда – но сверкающе мгновенен! – путь до Черной речки. А пока – безмятежный расцвет «в садах Лицея», смуглый курчавый мальчик в синем мундире с красным воротником и золотыми пуговицами, живой, быстрый во всех лицейских играх и тихий, задумчивый, когда один в любимом Екатерининском парке (этом, этом самом!) под шумливой сенью дубов, лип и кленов, на скате холма у неподвижного пруда, под Камероновой галереей.

Пушкин начинался здесь:

В те дни в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться пуза стала мне...

И день, всем нам памятный день 8 января 1815 года, тоже здесь...

Вошел в залу небольшого роста сгорбленный старик в мундире, высоких плисовых сапогах. Начался экзамен по словесности. Старик опустился в кресло, прикрыл усталые, выцветшие глаза. Экзамен шел своим чередом, вызывали одного за другим. Яковлев. Дельвиг. Кюхельбекер. При имени Пушкин старик дремал; на мягком, в синих прожилках лице усталость от жизненной докуки и покой. Но первые звуки звонкого голоса заставили его приподняться с чувством некоторого удивления, потом откинуться в кресле и слушать так до конца. С последней строкой старик вскочил неожиданно живо, выбежал из-за стола. В белесых глазах его были слезы.

«Старик Державин нас заметил...» Потом – вся Россия, мир...

Не назовешь воспоминанием то, о чем всегда помнил. Это стало частью твоей собственной жизни, культуры Отечества, его истории. Но несравненно живее и острей чувствуешь это здесь. Не один ты, конечна Это – общенациональное наше чувство. Не потому ли, когда в январе сорок четвертого из города выбили фашистов и Екатерининский дворец с Лицеем стоял обугленный и размолотый, первое застекленное окно появилось на фасаде Лицея. Окно комнаты Пушкина...

Но пора нам, говоря словами поэта, ступить «под мраморные своды», в царство красоты, которая творилась, как рассудила история, для нас. Стоит сделать только шаг, чтобы остаться в пленительной ее власти.

Большая галерея была уничтожена фашистами при отступлении. Уничтожена полностью. Три года поисков и исследований положил архитектор А. Кедринский только на то, чтобы собрать необходимые материалы и обосновать проект воссоздания галереи – главного интерьера дворца. Представить себе истинные масштабы этого труда может только специалист, но главная, труднейшая задача заключалась в следующем этапе работы.

Специфика резного декора середины XVIII века – в свободе исполнения и неповторимости деталей. Чтобы достичь этого, резчик должен был не просто точно копировать модель, созданную скульптором, но творчески перерабатывать ее, придавая каждому изгибу и завитку орнамента свои, индивидуальные черты – только так можно было добиться эффекта безграничного разнообразия деталей при единстве композиционного целого.

Прошли годы тяжелой, напряженной работы, прежде чем компетентная комиссия дала заключение: резчики Качуев, Виноградов, Козлов, Кемниц, Богданов, Тимофеев, Болдосов и Зуев, возродив традиции мастеров прошлого, создали равноценное произведение искусства.

Но перед тем как войти в главный интерьер дворца, нужно сказать о столь же беспримерном творческом труде лепщиков, позолотчиков, столяров, паркетчиков, вложивших в восстановление Большой галереи весь свой художественный талант, потому что им обязаны мы тем, что можем сегодня видеть и по достоинству оценить творение Растрелли.

Двусветную залу прорезают с обеих сторон двенадцать остекленных дверей с просторными окнами над ними. Каскады играющего света двумя мощными потоками врываются в зал, отражаясь в зеркале паркета. Все ликует, трепещет; вьется, словно играя, золотая резьба – и кажется, нет предела торжествующей этой песне. Но нет! Мало, мало, как бы восклицает зодчий, человеку нужно больше – больше света, больше воздуха! На торцовых стенах, где не может быть окон, дающих свет, он их придумывает. И хотя это не окна, а только мотив окон со вставленными в переплеты зеркальными стеклами, но он добился своего: зеркала на противоположных стенах – одно против другого – многократно и бесконечно повторяют феерическую бело-золотую симфонию света.

И вот уже человек лишен ощущения замкнутого пространства, взор уходит за пределы зала, в нескончаемую глубину иллюзорных перспектив... Что? Небо?! И небо подвластно гению: легкие облака и отлетающие фигуры парят над тобой в вечном своем полете и уже не можешь положить предела распахнувшемуся пространству...

Головокружение это или опьянение красотой, но в проеме раскрытой двери легла к ногам золотая анфилада, и уже медленно гаснет темперамент растреллиевой мелодии, точно готовясь к иному музыкальному строю.

Первые его звуки кажутся и знакомыми, но какими-то непривычными. И не мудрено: Камерон в ином, еще не известном качестве, теперь – в интерьерах Голубой и Китайской гостиных...

В январе сорок четвертого увидели бы мы здесь следы работы «кунсткоманды»: закопченные стены в ссадинах обнажившегося кирпича, сожженный кострами паркет, выломанные двери, размолотые в куски мраморные камины... Читатель догадывается уже, что все это восстановлено заново, но какой ценой досталась нам радость сегодняшнего общения с искусством прошлого, скажет один только факт. Один из тысячи.