Добежать до себя

Борзов поглядывал на Петровского. Тренер был невозмутим, деловит, занят какими-то организационными делами. Можно было подумать, что ему до всего этого дела нет...

Точно соблюдая тренировочный график, Борзов резко сбросил нагрузки, занимался скоростной настройкой. Работа была тонкая, но привычная и приятная. Он и не заметил, в какой именно день его отпустило; наступило расслабление, а следом пришло и спокойствие.

Тогда Борзов вспомнил, что уже несколько дней не заглядывает в график. Взглянул — и увидел, что кривая готовности стремительно летит вверх.

Он прислушался к себе. Нет. Ничего подобного не ощущалось. Но так велика была его вера в тренера, а спокойствие столь естественно, что это несовпадение не повлияло на его психическое состояние никак. Он тут же забыл об этом и вернулся к своим занятиям, но через день вспомнил — уже на тренировке. Вспомнил потому, что вдруг почувствовал — он бежит! Ему не надо было сейчас секундомеров, тестов и кинограмм: он ощущал этот бег всем своим существом — легкий, мощный, пластичный. Он попал в некий ритм, в резонанс с самим собой, и наплывающая изнутри сила не ломала, не комкала движений, сила автоматически дозировалась мастерством, талантом, стереотипом — ах, как ловко, как чудесно у него все получалось!..

Потом он вспомнил о Петровском, взглянул на него и прочел в его глазах: да! да! получается!.. И тогда память услужливо подсказала, каким было лицо тренера все последнее время, сколько в нем было напряжения, внутреннего ожидания. Ну и хорош же ты был, Валера, если ничего вокруг не замечал, даже таких очевидных вещей не видел.

Объективность прежде всего: когда стало ясно, что к урочному часу Борзов достигнет пика формы, его победа была предопределена. В Мюнхене это убеждение укрепилось.

Что и говорить, здесь собрался цвет мирового спринта. Но случилось так, что в подавляющем большинстве это была новая волна, необстрелянная молодежь. Талантливые ребята, великолепно тренированные, они почти не имели опыта крупных международных соревнований, и фаворитов (в том числе и Борзова) знали только понаслышке. Они были тщеславны, они хотели утвердиться, доказать, — и если не перегорали еще задолго до старта, это неуемное, неконтролируемое желание победить во что бы то ни стало губило их на дистанции.

Что же касается более опытных спортсменов, почти все они Борзовым в предыдущие годы были биты, некоторые даже неоднократно; конечно, они мечтали о реванше, но отчаялись уже после первой мюнхенской тренировки Борзова.

Это была даже не тренировка, скорее — демонстрация силы. На нее пришло много журналистов, все основные соперники были тоже тут. «Ты должен постараться, — сказал Петровский. — Они здесь, чтобы успокоиться, чтобы развеять миф. А ты их ошеломи. Пусть боятся. Пусть увидят, как ничтожны их шансы. Пусть уже сегодня проиграют в душе...»

Спортсмену всегда надо быть хитрецом, и очень часто — артистом. Борзов уже имел в этом опыт. Он знал: главное — не сфальшивить, один неверный жест выдаст игру. Ведь смотрят специалисты, лучшие в мире специалисты...

Он разминался так, что они откровенно заскучали. О его невозмутимости и флегме они были наслышаны, а многие и приучены уже, но то, что им сейчас приходилось наблюдать, могло уморить и самого терпеливого. «Борзов темнит», — решили они и не расходились уже просто из любопытства: неужели за всю тренировку советский чемпион так ничего и не покажет?

Без интервала, без перехода, без малейшего акцента он стал репетировать старт. Принял один, затем другой, третий... На зрителей не глядел, да это и не нужно было — вокруг образовалась немыслимая тишина, он слышал только мягкий стук своих шиповок да изредка непривычно низкий голос Петровского, который тут же похаживал, покуривал, щелкал секундомером и, как обычно, почти не вмешивался в тренировочный процесс, лишь изредка корректировал двумя-тремя словами.

Но старт — это лишь полдела, и он не поскупился, показал соперникам, как проходит короткие отрезки, а затем и всю дистанцию. Наверное, его деловитость передалась им, потому что, опомнившись, они попытались наверстать упущенную информацию: со всех сторон щелкали фотоаппараты, журчали кинокамеры, сыпались десятки вопросов... А Борзов был все так же невозмутим и холоден, словно не замечал ничего вокруг, и оттого совершенство его техники и мощь производили разительное впечатление.

Он выиграл этот раунд.

Чтобы показать, как это непросто, приведем еще один маленький пример.

Тринидадец Кроуфорд, как говорится, родился спринтером. Когда Петровский увидел его впервые, он не мог скрыть, что потрясен данными этого парня. Стройный высокий негр двигался по рекортану мягко, пластично: совершенная гармония была заложена в нем от рождения. Это был не человек — гепард. Бежать для него было так же естественно, как дышать. У него оказались слабый старт и варварская техника, и все же он пробился в финал — так щедро он был одарен.

Так вот, им восторгались, его боялись до первых тренировочных смотрин. А потом он сразу перестал котироваться. Разглядели.

Потом — в тот же день, во второй половине — был печально известный четвертьфинал.

О нем уже столько писали, столько высказывали версий по поводу неявки на старт Харта и Робинсона — мол, то ли проспали американцы (будто это возможно посреди дня, через какие-то два часа после предварительного забега), то ли просто струсили (предварительные забеги бежали храбро, а тут, выходит, духу не хватило: кстати, Борзов свой забег выиграл с посредственным временем 10,47, что по нынешней всесоюзной классификации даже на мастера спорта не тянет; не этот ли результат потряс Харта и Робинсона?), — что возвращаться к этой теме просто неудобно. Она дискредитирована спекуляциями и провокационными выступлениями западной печати. Но к нашей истории и нашим героям это имеет прямое отношение, только потому мы расскажем, что же произошло на самом деле.

А произошла банальная техническая ошибка. Кто-то из судей предупредил американцев, когда они регистрировались, что четвертьфинальные забеги будут проведены на полчаса позже, чем указано в программе. Между прочим, такое же предупреждение получил и Борзов. Он хотел тут же отправиться на тренировочное поле — оно совсем рядом со стадионом, в тылу трибун, — чтоб еще немного протянуть разминку, не остыть раньше времени. Но Петровский его не пустил. «Оставайся здесь, — сказал он, — береженого бог бережет. Не нравится мне эта история. Не припомню, чтобы немцы когда-нибудь сроки переносили. Не похоже на них».