Человек с поезда

На крыльце появился лейтенант Соловьев. Закоренелый тыловик, он не пользовался уважением допризывников, многие из которых пережили оккупацию и знали о войне больше него. Лейтенант не имел ни орденов, ни медалей, а носил значок ПО, служивший всегда поводом для насмешек: «Соловьев готов к труду и обороне, но его берегут для штурма Берлина. Там он себя покажет».

Но до Берлина было еще далеко, и Соловьев служил в военкомате и на фронт не торопился. Лейтенант посмотрел на часы и сказал:

– Получайте оружие – и на станцию. Иванов, зайди ко мне, возьмешь документы арестованного,

Сашка и лейтенант ушли, а я остался на крыльце. Много пролито возле этого крыльца материнских слез. Когда провожали в армию Витьку Маслова, его мать плакала и причитала, как о покойнике. А когда призывников построили и повели на станцию, долго сидела на крыльце, не в силах подняться. А Витька тогда бледен был и спокоен и только жаловался, что «сидор» с продуктами слишком тяжел. Скоро возьмут и меня в армию. И моя мать будет плакать так же, как и Витьюша. Лучше уж ей сюда не приходить.

Вышел Сашка с двумя карабинами, а за ним и сам дезертир. Я представлял его громадным детиной, обросшим бородой, с блуждающим взглядом, в обтрепанной, без погонов и пояса шинели. Но, к моему удивлению, это был обыкновенный солдат. В палетке зеленая звездочка фронтовика. Вместо обтрепанной шинели почти новый бушлат, перехваченный солдатским ремнем. Лицо чисто выбрито. Серые глаза смотрят спокойно и уверенно. На вид ему лет тридцать. Обыкновенный солдат. Вязать такому руки я бы не осмелился.

Сашка протянул мне карабин, и мы тронулись в путь. Солдат впереди, мы шага на два сзади. Шли молча. Сентябрь 1944 года был хороший. В садах поспевала антоновка. И не верилось, что где-то идут бои, умирают люди. Из этих мест война ушла навсегда, оставив после себя несколько сожженных хат. Больших боев в нашем районе не было.

Первым заговорил дезертир:

– Был я во всяких переделках, а под конвоем еще не приходилось.

Я подумал, что и вам с Сашкой не приходилось быть конвоирами, но говорить об этом дезертиру нельзя. Он сразу поймет вашу неопытность и попытается удрать. Я посмотрел на Сашку. Тот подмигнул: слушай, мол, что дальше врать будет.

А дезертир продолжал:

– Шкура ваш лейтенантик, тыловая крыса. Таких на фронте расстреливают.

Мы навострили уши: мне и Сашке было любопытно, что скажет дезертир о Соловьеве.

– Я ему по-русски объясняю: догоняю эшелон, отпустил меня капитан повидаться с женой. Родом я из Поныровского района, а эшелон проходил через Поныри. С самого начала войны не виделись с женой, а тут случай вышел. Фронтовики это понимают, а такому разве понять! Тебя, говорит, никто не отпускал, сам отстал. Твой эшелон давно на фронте, наверное. Да в Курске стоит он, говорю я ему. Поэтому и отпустили, что весь день эшелон в Курске простоять должен. Но в Курск он меня не повез. Конечно, ему выгодней сдать меня на пересыльный как дезертира. Скажут, не спит кот, мышей ловит.

Мы не заметили, как поравнялись с солдатом. Не будь у нас за плечами карабинов, встречные могли бы подумать, что провожаем из отпуска старшего брата.

«Как узнать, – мучительно думал я, – врет он или правду говорит?»

– Повидали жену-то? – вдруг спросил Сашка.

Солдат вздохнул:.

– Подошел я к дому часа в три, ни свет ни заря. Стучусь. А у самого сердце прыгает: вдруг из-за двери отзовется какой-нибудь бас и спросит: «Чего тебе?»

Сашка понимающе усмехнулся.

– Жду у двери, – продолжал солдат, – и такой напал страх, какого не испытывал даже в первом бою. «Кто там?» – спрашивает, а у самой голос дрожит. Стоим рядом два родных человека и боимся друг друга. «Да это я, Степан, открой». Сказал и сам не узнал своего голоса. Открыла, кинулся я к ней, обнял, а не вижу ее. Темно в сенях.