Большая дорога

Филин ответил не сразу.

- Сейчас я тебе ничего не скажу... Сейчас мне кажется, что это удивительно. И пока больше ты не спрашивай...

Он скоро ушёл, на прощание обнял Сахарова.

Сахаров надел рабочую блузу и до поздней ночи выправлял последние недочёты. Там же, в мастерской, присев отдохнуть на диван, он и уснул.

Филин был членом правления Союза художников. На другой день он привёл в мастерскую Сахарова весь художественный совет Академии. В мастерской стало шумно и тесно. Под потолком ватными хлопьями набился табачный дым. Художники долго спорили, перебирали кипы рисунков и эскизов, махали руками перед картиной. Наконец они ушли, и каждый пожал Сахарову руку. Они признали его удачу.

Через неделю картину увезли на выставку.

Был июнь. Разгорались белые ночи. Из окна мастерской была видна Нева, в которой до зари не угасали розоватые оттенки неба. Ночь, казалось, проходила где - то стороной, на город падала только её рассеянная тень.

В белые ночи Сахарову не спалось. Он приходил в мастерскую, стоял у окна, смотрел на Неву, курил. Свет зажигать не хотелось: Сахаров ещё не мог привыкнуть к отсутствию знакомых фигур на стене. В мастерской было пусто и тоскливо, как в доме, который покинули хозяева.

Чтобы скрасить пустоту мастерской, Сахаров завесил углы холстами и стал по утрам приглашать натурщика Павла Семёновича.

Павел Семёнович, бывший цирковой борец, помнил Репина и Серова - он позировал им в молодости. У него был общительный нрав, массивная мускулатура и та особая, необъяснимая черта во всём облике, которую художники называют «живописностью». Его было интересно рисовать.

Несмотря на преклонный возраст, Павел Семёнович выдерживал самые сложные позы и умел, сохраняя полную неподвижность, напрягать по желанию любой отдельный мускул. Этой своей способностью он особенно гордился.

- Я тебе какой хочешь мускул выражу, - говорил он. - Это у меня такой талант своего рода. Меня за это великие мастера ценили. Покойный Илья Ефимович Репин, например. Он, бывало, говорит: «Ну - ка, Павлуша, вырази для меня грудобрюшную преграду». Шутит, стало быть. Я насчет шуток понимаю. Я и сам могу. «Пожалуйста, говорю, Илья Ефимович, изобразите - ка вот это на своём знаменитом полотне!...»

Павел Семёнович при этом слегка наклонялся, и на его животе вздувались мускульные бугры.

- Не шевелись! - кричал Сахаров.

Бугры исчезали, словно их и не было; Павел Семёнович застывал в прежней позе.

- Так - то! - говорил он. - Любой мускул могу выразить. Где хочешь! Даже на пятке могу. Не веришь?

- Да не шевелись ты! - сердился и смеялся Сахаров.

Павел Семёнович сидел, как вкопанный, но говорил безумолку, отводил душу за долгие часы неподвижности и молчания, составлявшие его профессию.

Выставка наконец открылась. Для Сахарова это были дни больших волнений.

Обсуждение выставки привлекло множество народа. Студенты Сахарова из Академии задолго до начала заняли первые ряды. Сидели на коленях друг у друга, неведомым способом умещались по трое на одном стуле. Фамилия Сахарова упоминалась в каждом выступлении.