Алёля

Анатолий Ткаченко| опубликовано в номере №1419, июль 1986
  • В закладки
  • Вставить в блог

— Живое, — убежденно подтверждает Алёля и, после некоторого молчания, нужного для неспешности серьезного разговора, говорит: — По живому ходим, живое режем, а не слышим, как земля стонет от нас.

— Пыльные бури, говорят, участились.

— Так распахали все, гуляй, суховей. Вам, небось, показывали, по-за лесными полосами — валы снесенного мелкозема, мильены тонн. Ну, эти-то можно переправить обратно, хоть и накладно шибко, а те, что унеслись неизвестно куда, не вернешь.

— Теперь много говорят о безотвальной вспашке, слыхали?

— Слыхал. Ничего не имеем против, ежли доказана полезность. Одно хорошо знаем: измучена земля техникой — пластаем, дробим, разрыхляем, уминаем колесами... и опять по новому кругу. Гляньте, — Алёля повел рукой впереди себя, — распахали от неба до неба и оставили на просушку. Ударь сейчас суховей — и поднимутся аж до космоса наши черноземы. А гумуса в них и без того всего ничего осталось, они и черноту прежнюю теряют.

Безотвальная, глядишь, выдувание остановит, эрозию тоже.

Дошли, можно сказать, до самого краю... Похоже, как с нашим Егорлыком. Идешь по степи — ровно, птички поют, и... мать моя родная! — страшенный обрыв, вода где-то далеко внизу бурлит. Постоишь в затемнении души да тихонько назад, чтоб не свалиться ненароком. И сваливались на всякой технике, особо подвыпившие да приезжие.

— Отчего же мы так?

— Одним днем потому что... Завтра трава не расти. Взять да взять. Отдавать будто бы и не надо. А земля все помнит. Возьми ее в горсть, повороши, приглядись: много чего она недополучила, а более всего — хозяйской ласки.

Сколько раз мне приходилось слышать подобное, вычитывать почти такие же слова в газетах и журналах? Не счесть. Однако я слушаю, искренне сопереживаю, ибо говорит крестьянин, самый что ни на есть рядовой, без видимых заслуг, званий — просто живущий на земле и от земли. Невероятно, но он сохранился, живи жилист, рассуждает неспешно-разумно, и нет в нем нехорошей обиды, тем более зла, а значит, быть плодородию и хлебу. Только надо, всего-то и надо — помочь крестьянину стать хозяином на своей земле.

Едем вдоль канала с быстротекущей водой, местами грунтовые стенки размыты, подтоплены низинки, и лошади рывками вытаскивают тачанку из вязких колдобин.

— А на машине проедешь, скажи, уважаемый? — вновь заговаривает Алёля, не привыкший, вероятно, на своей кучерской работе долго молчать. — Это еще ладно. По осени, как дожди зачнутся, моим меринкам отдыха почти что нету. Разве можно без коня в сельской местности? Ценят, понимают...

Смотрю на меринков. Молодой более горяч и резв, но неумел, боится кнута и все старается выслужиться перед хозяином, косит на него темный, влажный, в наивных белесых ресницах, фиолетово отсвечивающий глаз и невпопад дергает дышло, а старый все сдерживает его — то чуть куснет, то положит морду ему на шею, успокаивая и пристыжая: чего, мол. зря взбрыкиваешь, не последний раз в упряжке! — и берет на себя основную тягу.

Во мне особое чувство к лошадям, казачье-крестьянское, наверное, хоть и вывезли меня из амурского села пяти лет от роду. Это в крови, пожалуй. Но так получилось — лошади были и на Севере, куда в начале тридцатых переехало наше семейство: лес из тайги доставляли волокушами, сплавные бревна на берег выкатывали, всяческую поклажу перевозили — все лошадьми. А нас, мальчишек. коноводами назначали. То сидя верхом правили мы упряжками, то под уздцы водили работающих коняг. И осталось в неизбывной, грустно-радостной моей памяти: крутые от напряжения лошадиные шеи, лоснящиеся крупы, горячее, со всхрапом дыхание, запах пота, зеленой травы на лошадиных губах и осмысленность кротких, непроницаемо затуманенных глаз... Потому, вероятно, я не могу окончательно стать «машинным» человеком, живя в городе среди засилья машин и управляя личным автомобилем.

— Нет, — говорю взволновавшись, — лошадь будет жить! Человек от нее не откажется, не может отказаться, потому что «нас в люди вывезли кони» — именно так! И какая тяга к ним у детей? Подсознательная. Глазенки горят, ручонки тянутся... Дети помнят забытое взрослыми. И лошади возвратятся в города. Я видел на парижской улице прогулочный экипаж — такое «такси» дороже всех автомобильных, но люди садятся, едут, и столько радости в их глазах! А что может быть праздничнее свадьбы на тройке с колокольчиками? Все чаще мы видим подобные свадьбы. Лошади отработают свой овес. Так ведь. Алексей Иванович?

— А то ж. Я б исключительно свадебных рысаков держал, только б корма были. Кто б тогда сел на эти «Волги» в лентах, которые бензином воняют? И другое правильно — мало ли как повернется жизнь, а лошадь завсегда поможет, ей бензину не надо. Вспомним войну. Вся техника на фронте оказалась. Как пахали-сеяли? Лошадками в основном. Бывало, и верхом не садишься, чтоб не утомлять...

Да, обширны, богаты прикавказские пространства, издревле обитаемые человеком. Где еще можно найти такие щедрые пастбища, такие вольные кочевья? Несчетные племена и народы прошли по этим открытым всем ветрам степям, обильно политы они кровью сражений, помечены пикетами насыпных курганов — могилами великих воинов. Столетия сменялись столетиями, буйно зеленели и отмирали травы, тучнела нетронуто степная земля: кочевники-скотоводы не вскапывали ее, не сеяли злаков. Но пришли иные времена, и новые люди несказанно обрадовались богатству этих степей, уже не зеленому — черноземному. и постепенно распахали «от неба до неба» бывшие пастбища: хлеб теперь кормит человека. И степи дают миллионы пудов хлеба. Сохрани же их плодородными, мой земляк. Ты умирал, защищая эту землю, ты живи, оберегая ее от гибели.

— Наш Егорлык бунтует, слышите? — прерывает мои размышления в какой уже раз Алёля. — Как его плотиной взнуздали — так и загудел. Степняк, волю жалеет.

Въезжаем на мост через плотину. Ревет, пенится, кипит речная вода, падая с бетонной стены в бетонные берега. Морось кропит, освежает нам лица, и лошади тревожно всхрапывают: и приятен им запах воды, и пугает их грозный провал. Скатываемся с моста, поворачиваем вправо, на мягкую проселочную дорогу, и словно бы погружаемся в низкие, охватившие всю степь сумерки.

— Заканчиваем путь. — сказал Алёля.

  • В закладки
  • Вставить в блог
Представьтесь Facebook Google Twitter или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.

В 4-м номере читайте о знаменитом иконописце Андрее Рублеве, о творчестве одного из наших режиссеров-фронтовиков Григория Чухрая, о выдающемся писателе Жюле Верне, о жизни и творчестве выдающейся советской российской балерины Марии Семеновой, о трагической судьбе художника Михаила Соколова, создававшего свои произведения в сталинском лагере, о нашем гениальном ученом-практике Сергее Павловиче Корллеве, окончание детектива Наталии Солдатовой «Дурочка из переулочка» и многое другое.



Виджет Архива Смены

в этом номере

В пользу молодых

XXVII съезд КПСС требует от нас

Коллега компьютер

Наука — техника — прогресс