Кочетковцы стояли насмерть

Окопы наши были растянуты по самому гребню двух высоток - «Булки» и «Пирога» (почему их так назвали, не знаю). Хлопцы шутили: «Гад я буду, не забуду «Булку» и «Пирог»!» На карте они обозначались: высота 180,9. Слева, в лощине, станица Сиротинская (ее не видно), правее, ниже, - хуторок Дубовой. Туда мы ходили за просом и рожью (в одном доме у хозяина осталось в плетеной сапетке). Метров двести-триста надо было пробежать под огнем пулемета: немцы знали о наших «походах» и держали дорожку на мушке. Это было состязание со смертью за крохи жизни: стремительным рывком надо было преодолеть эту полосу смерти туда и обратно, с противогазной сумкой зерна. Мне удавалось: ноги длинные, - а вот другим не всегда. Немало там наших ребят осталось лежать. Окопы были почти на самой кромке обрыва, и с хребта высоты открывалась удивительной красоты и живописности панорама за нашими спинами: широченная пойма Дона, поросшая вековыми вербами, протоки, музги с камышами, чаканом, а по ней, широко распластав свои зеленые берега, лежала в знойной сиреневой дымке спокойная лента Дона. И над всем этим встает утром огромное багровое солнце...

Лежишь, бывало, под огнем, горит все внутри от жажды и боли, а глянешь назад - и силы прибывают, будто вся страна лежит за твоей спиной, сказка о мирной жизни, о счастье, которого мы еще не знали и не ведали в свои восемнадцать лет... При мысли, что все это попадет в лапы врагу, будет растоптано его сапогами, сожжено, становилось невыносимо больно.

Бои шли, не прекращаясь ни днем, ни ночью. Все вокруг гудело, выло, свистело на все лады. Трудно описать, как мы выглядели тогда: худые, оборванные, изможденные, гимнастерки серые от пота и соли, на лицах курчавился светлый пушок - до этого еще почти никто не брился. Плечи саднило от отдачи прикладов, затворы винтовок приходилось отбивать камнями (песок, гарь пороховая заедали). И были мы страшно злые на фашистов, ненавидели их лютой, какой-то нечеловеческой ненавистью. Смерти не боялись, как-то сжились с нею. После всего пережитого ничего уже не было страшно!

Нас никто не агитировал, никаких мы клятв и заверений никому не давали, просто этим некогда было заниматься, но, если бы вдруг кто-нибудь из нас оставил бы окоп, пополз вниз с высоты, его разорвали бы молча на куски. Смерть, кровь, общая беда и единая дума, единый сухарь и последний окурок сроднили, спаяли нас в одну семью. Мы столько пережили, столько потеряли крови и своих близких на этих высотах, что сама мысль об их оставлении не могла прийти в голову! Стоять до последнего - и только!

Был у нас один случай еще вначале. Откуда-то прибыло несколько человек подмоги, и с ними сержант - молодой парень с бородкой, щетина рыжая лопатой. Глаза виляют, орет на всех. Выдавал себя за героя, все о Родине кричал. А ночью достал немецкую листовку с пропуском (так называемый талон N° 13) и пополз к немцам. Мы в это время ползли с бойцом одним, Чирковым, по оврагу, хотели уничтожить вражеский пулемет, который нам очень досаждал. Подкрались, лежим, гранаты готовим под самым носом у фрицев и вдруг видим - ползет. Я тихо крикнул: «Хальт! Хэндэ хох!» Он вскочил, дрожит, лопочет, листовку протягивает: «Пан, пан... я плен... пропуск». Прыгнул я на него сверху, бью кулаками, зубами рву, а сам плачу: обидно, что гад нашелся среди нас. Притащили его назад, ремнями брючными привязали к яблоне-дичке. После Кочетков говорит: «У меня во взводе таких сволочей не было и нет, и докладывать в штаб не буду. Судите сами!» Суд был короткий - автоматная очередь.

Рано утром 16 августа мы услышали гул танков за бугром, а когда рассвело, увидели 12 машин, идущих прямо на нас, а за ними густую цепь пехоты. Подпустили поближе, метров на тридцать - сорок, стали бить по пехоте. Отсекли, положили. А танки рычат, лезут. Взялись за гранаты. Подбили два танка, остальные повернули назад, но вскоре снова пошли на нас. Ударила немецкая артиллерия, минометы, все вокруг запылало, окопы почти сровняло, засыпало землей. Подбили мы еще три танка, а потом пошли врукопашную. Немцы не приняли ближнего боя: выбросили вперед своих автоматчиков, они лупят по нас очередями, а те, кто у них был со штыками, залегли. Пришлось отскочить назад, в окопы. В другой раз мы их обманули, подпустили вплотную и тогда выскочили из окопов. Пришлось им идти врукопашную, принять бой. Это была странная картина - цепи здоровых, мордатых фрицев идут, как на параде, штыки плоские вперед, а навстречу им несется жидкая цепочка нашего взвода... Ну, мы им дали!

Особенно здорово дрался один наш боец (к сожалению, забыл фамилию), его звали «Морячком». Интересный был парень: плотный крепыш, весельчак, никогда не унывал. В атаку бежал враскачку, широченными прыжками, грузно переваливаясь из стороны в сторону, громко кричал: «Ма-а-анюня-я-я!» Когда возвращались в окопы, он, смеясь, поднял руку и показал восемь пальцев - восьмерых прикончил!

Помню, был у нас замполитрука - молодой, стройный, с пышной шевелюрой, в новенькой гимнастерке, со звездочкой на рукаве, в хромовых сапогах. Прибыл уже во время боев, но его погубила гимнастерка: фашисты сразу срезали очередью. Действовал он геройски, был молодец, но горячился. Помню наш спор в теклице оврага. Немцы обыскивали наших убитых, забирали документы и комсомольские билеты, и вот он потребовал, чтобы мы, комсомольцы, сдали ему свои билеты на хранение в полевую сумку. Кто-то из ребят возразил: «Как это так, идти в бой без билета? Что мы, бродяги беспачпортные? Пусть знают фашисты, кто мы». Кочетков поддержал нас, сказал: «Раз решили стоять насмерть, значит, и билеты должны быть у нас. Жизнь и билет у комсомольца - одно и то же. Будем биться!»

Спорили долго, потом остановились на компромиссном предложении: замполитрука ведь с нами будет все время, а вдруг его первым клюнет пуля? Тогда все билеты попадут в руки фашистов. Пусть каждый прячет билет туда, куда он найдет лучшим, но в боковом кармане не оставляет.

Я спрятал свой билет в холявку ботинка, между кожей и наклейкой матерчатой. Туда же положил и кусок записной книжечки. Это и помогло мне потом сохранить билет.

День 16 августа был самым тяжелым днем из всех, какие нам довелось провести на высоте за все время. Свыше десяти атак мы отразили и еле дотянули до ночи. Осталась нас в живых горсточка - шестнадцать человек.

И ни одного «целого»: тот пулей прошит, тот штыком, тот кряхтит - прикладом получил по спине. Сползлись мы в кучку в овраге. Сидим. Ночь свежая, лунная, тихо. И вдруг песня. Там, за бугром, у немцев. Высокий русский голос выводит: «А я пиду в сад зеленый, в сад криниченьку копать...» Глянули мы друг другу в глаза и опустили их, будто нам в душу плюнули. Стонет наша земля родная от крови и мук, сидим мы в овраге еле живые, трупов вокруг навалено, а он, гадина, поет нашу песню, заливается соловьем. Заскрипели зубами ребята, кто-то зло выругался: «Попался бы он мне под веселую руку, холуй фашистский! Я бы ему враз вырыл криничку!»

Около полуночи пришли в окопы артиллеристы-наблюдатели. Все разом повеселели: артиллерия с нами, поможет в решительную минуту. Посыпались вопросы: какие пушки, где стоят, видно ли с той стороны, как идут в атаку немецкие танки?.. Курильщики окружили разведчиков, руки потянулись к раскрытым железным коробочкам. Артиллеристов чуть ли не под руки отвели в укромное место, помогли оборудовать окопчик. Потом откуда-то слева пришел сержант. Маленький, юркий, с грязным, небритым лицом и перевязанной шеей. В одной руке принес ротный минометик, в другой - мешок мин. Его подняли насмех. И он сам и его крошечное орудие выглядели игрушечными. Сержант обидчиво надул губы, стал деловито оборудовать свою позицию, что-то бурчал себе под нос.

Рассвело. И снова над степью взошло солнышко. Но мы были ему не рады: сейчас, видимо, снова начнется... Никто не сомкнул глаз, приводили в порядок окопы. Разогнули спины, стояли, повернувшись на восток, и молча смотрели, как на наших глазах рождался новый день, смотрели на степь, на пойму Дона, на курящуюся гладь воды...

Лица землисто-черные, глаза воспалены, на ворсинках шинелей капли росы. На немецкой стороне загремели голоса, застучали котелки. Ветерок донес запах вареного мяса: фашисты завтракали. Разделили и мы свою скудную еду. У кого нашелся сухарь, у кого - пайка зачерствелого немецкого хлеба, все выложили на шинель. Все поделили поровну.

И не успели дожевать, как завыли мины. Ахнули разрывы, и эхо пошло колесить в пойме. «Морячок» пошутил: «Братва, фриц гут морген нам посылает!»

Мины сыпанули чаще. За ближним бугром взревели на предельных нотах танковые моторы, но пошли они не сразу. Сначала попробовали взять пехотой. Положили мы их сравнительно легко. И вдруг совсем рядом рокот пулемета. Свинец стеганул прямо по головам - задымились брустверы, защелкало, завизжало вокруг... Глядим и не верим глазам: два фрица забежали нам во фланг, плюхнулись на животы в двадцати метрах и, раскинув сошки пулемета, строчат в упор. Головы не поднять. Оцепенение длится минуту, вторую... Никто не осмелится высунуть головы, и уже слышно, как впереди загорготали немцы, - бегут, спешат наверстать упущенное. И вот я вижу: медленно поднимается здоровенная фигура «Морячка». Становится он на колено, вскидывает автомат навстречу струе пуль и дает короткую очередь. Пулеметчик клюнул носом, пулемет смолк. Второй номер подхватывает раненого и мчится назад...

Вчерашний день был жарким, но этот оказался куда жарче! После трех пехотных атак немцы бросили танки, бросили все, что имели. Мы это поняли сразу по гулу моторов - он был мощным, басовитым, по всему фронту сразу.

Сначала вынырнули башни, потом ребристые зевла «набалдашников» на задранных пушках, потом гусеницы. Кто-то принялся было громко считать и смолк: подобное было страшным грехом, нарушением неписаного закона. У нас о смерти говорить было не положено... Да и так ясно: на каждого по два танка. А за ними толпы фашистов.

Тихо стало вокруг. Отчетливо слышен надрывный крик на НП артиллеристов: «Звезда», «Звезда»! Танки! Танки!» Батарея за Доном открывает огонь, но снаряды уходят куда-то в тыл и никакого вреда немцам не приносят. Потом они снижаются, с воем несутся над нашими головами и... опять мимо: танки находятся во впадине, в мертвом пространстве.