Алексей Алексеевич умер, и смерть его никого по-настоящему не огорчила. Правда, когда его хоронили некоторые девочки всплакнули. Но скорей всего они жалели не столько самого Алексея Алексеевича, сколько просто старого, одинокого человека, у которого, как вдруг оказалось, нет ни близких, ни друзей. И, кроме того, на них гнетуще подействовала обстановка похорон. В последний путь Алексея Алексеевича провожало несколько учителей и группа школьников. «От имени и по поручению» речь держал физик, которого ученики звали между собой «дядя-лошадь» за лицо, чем-то действительно похожее на лошадиную морду. Он шепелявил - толстый язык с трудом ворочался у него во рту, - и физик никак не мог выбраться из очень сложного и запутанного лабиринта фраз. По его словам выходило, что Алексей Алексеевич едва ли не продолжатель дела Ушинского, выдающийся педагог нашего времени, который своим добросовестным и вдумчивым трудом помогал двигать вперед самую передовую в мире советскую науку, которая в соединении с живой практикой и опираясь на связь обучения с жизнью... Кое-кто из десятиклассников едва заметно улыбался. Директор школы с беспокойством поглядывал по сторонам. Да и чего, собственно, было расстраиваться ученикам? Алексей Алексеевич появился в школе сравнительно недавно - год назад его перевели из соседней расформированной школы - и был с учениками в довольно сдержанных, если не сказать натянутых, отношениях. Первое время, правда, у него появились поклонники, но поскольку он не обратил на них внимания, то и они вскоре охладели к нему. Алексей Алексеевич ни у кого не искал дружбы, ко всем относился с одинаково холодным вежливым безразличием. Может быть, потому, что был таким по натуре. Школьное начальство, то бишь директор - гладкий, упитанный человек, с небольшим круглым лицом и небольшим круглым брюшком, - относился к Алексею Алексеевичу с недоверием. Ходил слух, что Алексей Алексеевич в свое время то ли сочувствовал символистам, то ли был дружен с кем-то из известных эмигрантов-писателей. В этом прекраснодушный директор не видел принципиальной разницы. В каждом суждении, реплике Алексея Алексеевича он искал злой намек и был готов, так сказать, к любой неожиданности. Однако же Алексей Алексеевич не замечал или делал вид, что не замечал того, что директор старался обходить его стороной, так же как вообще не обращал внимания на чьи-либо недружелюбные взгляды. Он вел себя независимо и сразу же занял особое положение в школе. Алексей Алексеевич мог, например, позволить себе вместо стула взгромоздиться на крышку парты, мог поставить двойку за то, что десятиклассник не знал, кто такой Луначарский. И вообще он был довольно странный человек: все еще курил махорку, хотя война окончилась вот уже как два года и можно было бы покупать себе папиросы, а не клеить каждый раз самокрутку, рассыпая при этом крошки табака. Да и внешность Алексея Алексеевича не располагала к нему: высокий, костистый; коричневый костюм болтался на его худых плечах; широкоскулое смуглое лицо было похоже на слегка вытянутый квадрат. Из-под густых, нависших бровей выглядывали острые, как буравчики, любопытные и одновременно насмешливые глаза. Остатки серо-пепельных волос были словно приклеены к массивной черепной коробке. - Дорошенко! - говорил он своим хрипловатым голосом. - Идите-ка отвечать, милостивый государь! Дополнительных вопросов он не задавал, зато слушал внимательно, уставившись с любопытством на ученика или глядя куда-нибудь в сторону, в одну точку. Однажды, когда бойко отвечал Петриков, известный в школе лоботряс и бездельник, Алексей Алексеевич оживился, посмотрел на него с явным интересом и удовольствием. - Однако же, милостивый государь, - сказал он, - у вас есть проблески... весьма рад ошибиться... Польщенный Петриков, гордо выпятив грудь, зашагал к своей последней парте. - Посредственно, - закончил Алексей Алексеевич. Класс буйно хохотал вместе с Петриковым. Алексей Алексеевич улыбнулся глазами. Он понял, что фраза, которую он сказал всерьез, воспринята как шутка. Не в пользу Алексея Алексеевича было и то, что он часто ставил двойки, редко пятерки, был строг, заставлял краснеть юношей с пробивающимися усиками и девушек с модными прическами, уличая их в невежестве. Был даже случай, когда девушки пожаловались на Алексея Алексеевича директору. Он рассказывал о старинных свадебных обрядах, о том, что в случае обмана жених привязывал к телеге невесту, обмазывал ее дегтем, обсыпал пухом и заставлял в таком виде родителей тащить свое чадо через все село. - Хороший был обычай, - с усмешкой закончил Алексей Алексеевич. - Жаль, не сохранился до наших дней. Впрочем, слишком многим пришлось бы катать дочерей по улицам. Директор никому ничего не сказал, и не без умысла, иначе потребовалось бы принять меры, а какие - он не знал, но однажды в учительской отвел Алексея Алексеевича в сторону и сказал о жалобе школьниц. Алексей Алексеевич поднял густые брови: - Ну, и что из этого? - Ничего, ничего, - стушевался директор. - Я просто так вам сообщил, для сведения. Но как бы то ни было, в глубине души ученики относились к Алексею Алексеевичу с известным уважением. Его объяснения нового материала были интересными и умными. Алексей Алексеевич лично знал многих писателей, о которых рассказывал, - до революции он был журналистом и даже выезжал за границу. Однажды не в меру дерзкий ученик затеял спор с Алексеем Алексеевичем о сущности искусства, стал объяснять его назначение в современном мире. Учитель выслушал, побарабанил кончиками тонких пальцев по крышке стола и спросил: - А знаете ли вы, милостивый государь, что такое Сикстинская капелла? Тот не знал. И другие не знали. Два урока подряд Алексей Алексеевич рассказывал о великих художниках эпохи Возрождения. Слушали его с открытыми ртами, и в юных душах учеников пробуждалось нечто новое, тревожно-волнующее. Алексей Алексеевич так и записал в журнале: «Два часа - художники итальянского Возрождения». И даже директор не посмел сделать ему замечания за отступление от программы. И вот он, одинокий 75-летний человек, умер. Как это нередко бывает, поразились больше самому факту смерти, а, похоронив, вскоре позабыли о старом учителе. Через две недели роно прислал нового литератора. Он вошел в класс, широко шагая, приветственным взмахом руки показал, что можно садиться, и сказал вместо привычного «Здравствуйте» - «Здорово, братишки!». Это было настолько неожиданно, что все опешили. - Вот что, братишки, - мягко сказал он, - вначале расскажу о себе, чтобы удовлетворить естественное в вашем возрасте любопытство. Зовут меня Илья Иванович. Имею двух чапаевцев - Витьку и Юрку. Всю войну под водой охотился за фрицами. На подлодке. А потом... Впрочем, что это я? Вам, по глазам вижу, совсем неинтересно... I - Интересно! Интересно! - закричали девчонки и мальчишки. В тот же день нового учителя прозвали «Братишка». Нельзя сказать, чтобы Илья Иванович лучше Алексея Алексеевича вел свой предмет, то есть литературу, но и у него был довольно оригинальный метод, если так можно выразиться. Собственно, он, по существу, не объяснял урока как такового. Это все, говорил он, вы прочитаете в учебнике, а я расскажу вам, братишки, одну занятную историю. Незаметно для себя многие стали усваивать манеры Ильи Ивановича: его размашистые жесты, широкую походку, отрывистую, энергичную речь и даже какое-то особенное смущение. Вскоре все в классе уже зачитывались Джеком Лондоном, Станюковичем, Новиковым-Прибоем - любимыми писателями Ильи Ивановича. У всякого человека есть свои маленькие привычки, чудачества; у интересных людей они чаще всего привлекательны, у неинтересных - раздражительны. Для окружающих у Ильи Ивановича было такое маленькое чудачество: когда он был в хорошем настроении, всегда мурлыкал себе под нос одну и ту же песенку: «Море спит и берег дальний, спят на рейде корабли...» И, казалось, слегка удивленный этим, он постоянно прислушивался к себе. Во время войны на своей подлодке Илья Иванович избороздил немало морей. - Были отчаянно трудные минуты, - оживленно рассказывал Илья Иванович, - ну, думаешь, все, каюк. Однажды саданула рядом глубинная бомба, и мы, братишки, верьте не верьте, потонули. Трое суток лежали на дне без всякого движения. Уже задыхаться стали без воздуха, шепотом спели: «Прощайте, товарищи, все по местам...» Только спели, как вдруг начали подниматься. Выходит, песня помогла. А, кроме того, трое суток команда боролась, спасала корабль-Илья Иванович вообще-то любил больше довоенные мирные песни: «Ты моряк, красивый сам собою, тебе от роду двадцать лет...», «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля...» и другие. Пожалуй, после рассказов о приключениях песни были его второй слабостью. Когда он вместе с классом отправлялся в субботу в поход, то до самозабвения увлекался песнями у костра. Впрочем, всевозможными играми тоже увлекался... Илья Иванович не признавал иной дисциплины, кроме сознательной, так же как не признавал и повиновения, основанного на страхе. По-видимому, исключительно развитая в нем природная деликатность в соединении с убежденностью никогда не позволяла ему насиловать волю ученика, грубо навязывать свое мнение или решение. Иногда эта деликатность шла даже во вред делу, так как ею пользовались нерадивые ребята: Илья Иванович никогда не ставил двоек за невыученный или плохо выученный урок. - Не читал «Железный поток»? - спрашивал он с откровенным удивлением. - А напрасно. Ведь это же книга на большой с присыпом. Ей-ей. А кроме того, люди в ней удивительные... А много ты о них знаешь? Как они жили, о чем мечтали, за что боролись? Не знаешь? То-то! А литература - это ведь, братишка, художественная история всего человечества. Однажды, когда все в классе приготовились писать сочинение, объявил, что будет писать вместе со всеми, и вызывает класс на соревнование, и просит затем проверить его работу и коллективно поставить ему оценку. Предложение было встречено с энтузиазмом. Больше всех, разумеется, обрадовались двоечники, неожиданно получившие возможность спокойно списывать и консультироваться с отличниками. Илья Иванович писал на тему «Образ Семена Давыдова». После долгих споров специально избранная комиссия поставила ему четверку. - Спасибо, ребята. Честное пионерское, боялся, что вы двойку влепите, - искренне радовался Илья Иванович. - В следующий раз напишу лучше, а то очень волновался... Он не помнил ни отца, ни матери, был, так сказать, без роду, без племени. В детстве бродяжничал, удирал из детдомов. Путался с воришками. Побывал и в колонии. Там и «заболел» на всю жизнь морем. Из тридцати пяти прожитых лет он добрую половину прослужил на флоте. Но вскоре после войны его списали с корабля по болезни. И тогда он окончил один курс педагогического института и пришел в школу. Он и в самом деле был из породы неисправимых романтиков. Жизнь его мяла и гнула и так и этак, скручивала и раскручивала, как черт мельницу, он спотыкался, падал, но упрямо вставал и никогда не терял того драгоценного качества, которое именуется оптимизмом, верой в жизнь. И действительно, жизнелюбие было органической чертой Ильи Ивановича. Жилистый, стройный, с веселыми, чуть косящими, как бы разбегающимися глазами, он был красив той внутренней красотой, какая свойственна людям добрым и честным. У него было довольно неказистое округлое лицо, на котором, как короткий указующий кверху перст, уместился истинно гулькин нос, а мягкие, льняного цвета волосы переплелись и спутались на голове, как нечесаная пенька. Илья Иванович настолько сблизился с ребятами, что они теперь считали его своим и держались на равных, но без того неуважительного оттенка панибратства, которое иногда невольно проявляют младшие по отношению к близким старшим. В самом конце зимы класс отправился в лыжный поход, и Лида Кравцова сломала ногу. Пять километров нес ее на руках Илья Иванович. А после сам едва не слег в больницу, класс только тогда и узнал, что у него больные легкие. В те трудные послевоенные годы многие школьники недоедали, а уж ходили, как говорится, в чем бог послал. Илья Иванович сам с трудом перебивался, но время от времени назначал у себя дома занятия для тех, кому приходилось особенно туго. И не столько, конечно, ради занятий, сколько для того, чтобы поддержать духом, а когда можно было, то и чуток подкормить. Еще осенью он отдал свое зимнее пальто Игорю Маркину, а сам всю зиму ходил в бушлате. Игорь рассказывал, что пробовал отказаться, но Илья Иванович настоял. - Твой батя, братишка, был мой товарищ по оружию. Он погиб на войне, а я живу. Так вот, скажи честно: чей первый долг хоть как-то помочь его сыну? Тебе ведь в школу ходить не в чем. А учиться надо... Учиться надо - вот в чем все дело, братишка... Один за другим бежали дни. И однажды по школе пронесся слух, который вызвал множество толков и кривотолков. А десятый, где Илья Иванович был классным руководителем, этот слух просто ошеломил своей невероятностью, потряс, поверг в уныние. Илья Иванович подал заявление об уходе из школы. Рушились идеалы, боги были повергнуты, знамя, на котором написаны зовущие слова «Романтика», «Подвиг», «Мечта», закачалось, готово было упасть... Никто не знал, что предпринять, хотя все понимали, что так оставить дело нельзя, просто невозможно. Смириться - все равно что смотреть и даже не пошевелить пальцем, когда на твоих глазах гибнет человек. Теперь стала понятна перемена, которая незаметно, исподволь произошла с Ильей Ивановичем. Действительно, с некоторых пор Илья Иванович стал как бы рассеяннее, иногда надолго задумывался, иногда без видимой причины то слабо улыбался, то хмурился. А последнее время он вообще почти всегда молчал. Сядет за стол, подопрет руками голову я хмурится. Такое состояние его поначалу как-то не заметили - не до того было, близился конец четверти. А теперь все чувствовали себя пристыженными, будто виноватыми в том, что Илья Иванович собрался уйти от них. Даже слова «по собственному желанию» звучали как-то нелепо. Никто по-настоящему не мог поверить в случившееся. Так же, пожалуй, поначалу не веришь в смерть близкого человека. И все ждали, что вот-вот все станет известно, что это всего лишь недоразумение. Но шли дни, и никто не опровергал слуха. Наоборот, стало очевидно, что все истинная правда. Стала известна и причина. Оказывается, на каждом педсовете и совещании директор корил и критиковал Илью Ивановича за то, что у него нет никакой методики, за то, что он заигрывает с учениками, за то, что у него только один курс института... Илья Иванович соглашался с директором школы и виновато улыбался. А тот, не встречая отпора, наседал на него все больше и больше. И тогда учитель принес листок со словами «по собственному желанию». Именно вот этот листок с заявлением «по собственному желанию» больше всего и смутил всех. Выходило, что Илья Иванович согласен с тем, что он не годится быть учителем. Но это противоречило каким-то внутренним критериям добра и зла, правды и неправды. Ученики пожимали плечами. А директор, торжествовавший победу, размашисто и сильно начертал на листке резолюцию: «Удовлетворить по истечении учебного года». А уж после этого Илья Иванович совсем сник и стал ходить по школе, как чужой: деликатно и словно бы слегка испуганно. Однако же на общешкольный диспут он пришел. Но не в штатском, как обычно, стареньком синем шевиотовом костюме с высокими ватными плечами, а в форме мичмана - только без нашивок. Хотел незаметно устроиться в уголке, но его тут же окружили мальчишки и девчонки. Илья Иванович храбрился, шутил, но по глазам было видно, что ему тяжело. Диспут на тему «Мой идеал» был показательный. На весь район. К нему готовились давно. Писали доклады и содоклады; наметили оппонентов и выступающих, подготовили вопросы в письменном виде, предусмотрели даже вопросы с места. Все, казалось, учли. Пригласили представителей роно и корреспондента. Вначале, как и положено, были доклады и содоклады. Директор, довольный, время от времени наклонялся в президиуме к уху заведующего роно и что-то шептал. Тот согласно кивал гладкой лысой головой. Потом объявили прения. Здесь произошла небольшая непредусмотренная заминка, потому что долго никто не просил слова. Но вот в тишине поднялась и направилась к сцене Лида Кравцова. Она говорила медленно, глухо, подбирая слова, будто горло ее перехватывала очень тугая повязка. Ее напряженность сразу передалась другим, и все встревожено вытянули шеи. - ... Наш прежний учитель Алексей Алексеевич говорил, что человек должен при любых обстоятельствах оставаться достойным уважения. Для этого надо совсем немного - быть честным, искренним, справедливым. Таким я считаю нашего учителя Илью Ивановича. Будет очень обидно, если Илья Иванович уйдет из школы по собственному желанию. Мы, ученики, против этого и просим Илью Ивановича не уходить... Круглое лицо директора школы приняло бурачный оттенок. Как-никак Лида была лучшей ученицей, гордостью школы. - Вот к чему приводит заигрывание и отсутствие методики, - рассеянно сказал директор. - При чем здесь методика? - рассердилась Лида. - Оставьте, пожалуйста. Мы любим его за то, что он любит нас, за то, что он не циркуляр, а живой, увлекающийся человек. Диспут пошел по непредусмотренному руслу. И уже никакими усилиями исправить это было невозможно. Один за другим поднимались на сцену ученики и просили, чтобы он остался в школе. Учитель молчал. Только все ниже и ниже опускалась его льняная кудлатая голова, словно он и в самом деле был в чем-то виноват. Наконец Илья Иванович поднялся со своего места. - Братишки... - тихо сказал он. - Братишки... И наступила тишина. - Я забираю свое заявление об уходе, товарищ директор, - спокойно сказал Илья Иванович. - А институт я как-нибудь одолею. - Он вытер рукавом вспотевший лоб. Наверное, тем же непроизвольным жестом, каким делал это в подлодке, когда некогда было доставать платок. И хватит обо мне, - попросил он и сел на свое место. Вот, собственно, и вся история.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.