Соевые конфеты

Эка невидаль! А в школе? А в ФЗО? А на станции я чего делал? Подчинялся, выполняя команды! Да еще вкалывал, да еще голову ломал о житье-бытье, а здесь и забот-то – не уперли б сидор!

В казармах было вонько, прямо-таки удушливо от дезинфекции, на голой осенней земле я лечь побоялся – научила меня болезнь остерегаться простуды. В дальнем углу пересылки обнаружилась сорванная с гвоздя доска. Я ее отодвинул, просунулся в лаз и почувствовал уютную, травой поросшую территорию со скамейками, среди которых стоял красивый дом, у ворот – крепкий, как гриб подосиновик, флигель. Не вникая особо, куда попал, а попал я, как потом выяснилось, во двор музея Василия Ивановича Сурикова, расположился на уютной скамье, под пожухлой, но все еще мохнатой сиренью, уснул глубоко, безмятежно и проснулся лишь на вечерней заре – нужда пробудила – И где этот деляга с зеленым сидором и белой заплатой? – грозно вопрошал кто-то за оградой. – Найду, винегрет из него сделаю!..

Я приподнялся, глянул на мешок, положенный под голову, на все еще ослепительно-белую заплату и догадался – ищут меня. Я пролез в дырку и, насвистывая, стал прогуливаться по пересылке, все время поворачиваясь так, чтоб видно было заплатку на мешке.

– Стой! – Кто-то схватил меня сзади за мешок.

– Стою!

– Ты где был?

Я в рифму ответит, где – и мешок сразу отпустили. Передо мною, сурово насупившись, стоял сержант с подбритыми бровями, тот самый, который был в комнате писаря, когда меня оформляли. Я поинтересовался, что ему надо, и он многозначительно ответил:

– Тебя, сеньор!

– Простите, сэр, но мы с вами не так быстро знакомы, чтоб сразу переходить на «ты».

– А сейчас познакомимся, и ты не рад этому будешь! – заявил сержант и с присвистом, в щель передних зубов, разрешаясь злобой и властью, распиравшими его грудь, скомандовал: – Кр-рю-хом! Н-на кух-ню ш-гом арш!

– Но, но, не больно... – начал я щепериться.

Сержант вот-вот должен был воспламениться, он уже дымился:

– Н-на кухню! Ш-гом! Иначе я из тебя, морда, винегрет сделаю!..

– А это видел? – поднес я ему кулак под нос. И мы схватились драться. Сидор мне мешал, связывал действия, да и после больницы я. Товарищ сержант одолевал меня. Но, вспомнив удалые детдомовские времена, я изловчился и поддел его на «кумпол». Сержант сразу перестал драться, схватился за нос, посмотрел на ладонь.

– Нос разбил! – Сержант еще раз поднес ладонь, еще раз посмотрел на нее и, потрясенный, прошептал: – Старшему по званию! Командиру эркэка!..

– А ты не тырься! – срывая листок пыльного подорожника и прикладывая его к носу товарища сержанта, сказал я. – Раз командир эркэка, воспитывай словами. Тебе тут не старорежимная армия, чуть чего – в рожу.

Зажав подорожником нос, сержант подавленно молчал, потом высморкался и уже без металла в голосе, тускло приказал следовать за ним.

Мы оказались в подсобном помещении пищеблока. В неоглядном зале, загроможденном бочками, ящиками, баками, было сыро и мрачно. Пахло здесь, как в доковской столовой, которую посетили мы когда-то с дядей Васей, гнилой картошкой, очистками, квашеной капустой, несвежим мясом. В полумраке подсобки копошились какие-то бесплотные фигуры. Товарищ сержант дал мне наказ: вместе с доходягами и симулянтами, отставшими от боевой сибирской бригады, чистить картошку до тех пор, пока я не сдохну. О том, чтоб сдох непременно и поскорее, он, сержант Федор Россохин, позаботится лично.

– Побег с ответственного участка работы расцениваю как дезертирство! – предупредил сержант, заранее уверенный, что я обязательно смоюсь из подсобки, от грязной работы.

Первое из изобильно затем на меня сыпавшихся в армии наказаний я воспринял с легким сердцем, даже с удовольствием. Товарищ сержант, Федор Россохин, не ведал, какую тихую радость мне доставляет чищение картошек. От бабушки перешла ко мне привязанность к этой работе и в детдоме закрепилась. Дома, на деревенском огороде садили почти изведенную потом за малоурожайность русскую скороспелку, розовато-нежного цвета снаружи, с розоватым кружевцем, точнее, с розоватым куржачком внутри, бодрую в цвету, терпеливую к холоду, спорую в росте и такую нежную, что едва ее ножом тронешь – сок брызжет, а коли сварится, то вся как есть потрескается и вдоль и поперек, обнажая под кожей сахаристую рассыпчатость.