В то памятное утро по старой еще, военной привычке я встал рано, подошел к окну, распахнул его настежь: над Москвой плыли тяжелые, низкие, взъерошенные тучи, заволакивая горизонт. В мелкой сетке дождя они двигались от центра, от Красной площади, куда-то за Тушино, к аэродромам. Я сразу же представил себе, как на зеленом летном поле жмурились и ворчали комэски, ругали синоптиков, скорее по привычке, чем за дело. Но на этот раз те не ошиблись, предсказали верно: «Пасмурное небо, моросящий дождь...»

Занималось утро великого дня – двадцать четвертого июня тысяча девятьсот сорок пятого года.

Еще с вечера приготовлена была недавно сшитая, ни разу еще не надеванная форма, до солнечного высверка начищены ордена и медали. В который раз, волнуясь – уже не мальчишка ведь! – перечитывал я надпись на пригласительном билете: «Доступ на Красную площадь прекращается в 8 часов...»

Как же томительно тянулись те незабвенные утренние часы! Но вот наконец нежно и мелодично прозвенели близкие куранты на Спасской, и я вышел из номера гостиницы. Солнце так и не пробилось сквозь завесу туч, капли дождя стекали с высоких козырьков фуражек, с танкистских шлемов, с бескозырок матросов – шеренги участников предстоящего торжества замерли на всем пути от Манежа до Красной площади, но, глядя на лица бойцов и офицеров, я все время ощущал солнце, хоть и не было его в то утро – утро парада Победы...

Строгий часовой, проверив документы, козырнул мне, я вступил на брусчатку Красной площади. И в этот час высшего торжества нашего, за несколько минут до начала парада, сжалось и дрогнуло у меня сердце, а горло перехватило спазмой. В веселой и праздничной толпе, отвечая на приветствия, шутки, видя знакомые лица, я фискал тех товарищей и друзей, которые по праву всей жизни своей должны были прийти сюда; наверное, не я один, а многие чувствовали то же самое: словно невидимая грань пролегла в эти мгновения между нами – живущими и павшими...

Думал ли я об этом высоком торжестве, о параде победителей в дни июньских боев сорок первого года? Мечтал ли о минутах этих, когда выходил из-под страшного огня в сорок втором? Ждал ли победного салюта у тусклого и холодного партизанского костра в сорок третьем? Верил ли в него, очнувшись на руках у молоденькой сестрицы в медсанбате? Думал. Мечтал. Ждал. Верил. А если б не верил, что сказал бы бойцам, слушавшим меня, политрука, офицера, коммуниста?

...Мне досталось место на трибуне неподалеку от Спасских ворот. Еще несколько минут оставалось до начала парада, а я глядел, не в силах сдержать волнения, на строй сводных полков, замерших на Красной площади.

Как же непохожи были сейчас эти делегаты фронтов, прославленные ветераны, в блестящих касках, в новеньких мундирах с золотым шитьем, в блеске орденов на тех, кого я знал, видел, с кем делил тяготы и лишения, – пропыленных и пропотевших, уставших насмерть, только что вышедших из боя!

Сводные полки стояли в порядке общей линии фронтов: справа налево. На правом фланге – полк Карельского фронта, за ним – Ленинградского, первого Прибалтийского, трех Белорусских, четырех Украинских фронтов. На крайнем левом фланге – моряки.

Я не помню, в какой миг, где и как родилось первое «ура» – чувства переполняли всех одинаково, но кто-то всегда должен стать первым, чтобы выразить их открыто. Первое «ура», одинокое, робкое, тонувшее во всеобщем гуле ожидания, родило шквал: кругом, не смолкая, загремело многотысячное, от сердца, грохочущее, счастливое «ура». Это солдатское, боевое, в слезах счастья «ура», казалось, доносилось отсюда, из центра советской столицы, до всего мира... Но вдруг все смолкло, замерла площадь, и в тишине прозвучала протяжная команда: «Парад, смирно!..»

Грянуло «Славься» Глинки. Из графически-резкого проема Спасских ворот на белом коне выехал принимающий парад маршал Жуков. И я, видевший прославленного военачальника этого в самые сложные, самые трудные дни лета сорок первого года спокойным, уверенным, ощутил вдруг, как непросто ему, легендарному, поседевшему в битвах полководцу, справиться сейчас с волнением.

Командующий парадом легендарный маршал Рокоссовский подъехал к Жукову, щегольски, как бывалый кавалерист, остановил коня, отдал рапорт. Сопровождаемые адъютантами, они пустили коней в сторону Исторического музея.

В этот момент кто-то обнял меня сзади. Я обернулся и увидел седого, худощавого полковника.

– Что, загордился? – спросил он. – Своих не признаешь?

Как же я мог не узнать его сразу?! Да надень он хоть генеральские погоны, постарей еще на десять лет, сделайся совсем седым – глаза остались бы все теми же: мальчишескими, озорными, добрыми...

– Сергей! – закричал я и бросился обнимать его.

Наверное, в другой день, в ином месте мы выглядели бы довольно странно – два совсем не юных уже офицера тискают друг друга в объятиях, плачут и смеются, – но сколько же таких встреч было в то утро на Красной площади! Сколько же друзей, считавших друг друга погибшими, замирали поначалу, а потом продирались сквозь мокрое, счастливое, победное множество, собравшееся здесь на свой великий, кровью выстраданный праздник!

Сергей Антонов, земляк и кореш, первый мой вожатый в пионерском отряде, дорогой мой друг, товарищ уличного озорства нашего и первых сборов, когда «взвивались кострами синие ночи», товарищ по комсомолии, работе и фронту, словом, прошедших уже, но не забытых лет, ибо история незабываема.

Сколько ж было и переговорено, и рассказано, и спето нами в тот день! Расстались мы с Сергеем далеко за полночь. Проводив его, я долго не мог уснуть: встреча с детством и юностью будоражит и тревожит по-особому.

...После того памятного и счастливого дня я встречал Сергея Антонова дважды: в первые трудные послевоенные годы, перед тем. как его направили одним из военных советников в Пекин, и на XIX съезде КПСС – ему и мне выпала высокая честь быть делегатами этого первого после войны форума коммунистов.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.